Поезд в Форт Черчилль ходит до сих пор, и каждый год на нем в тундру отправляются 23 тысячи человек — какого отчуждения они ищут?
Я же отправился на другом поезде. Эти строки я пишу в вагоне «Канадского экспресса», едущего со скоростью, которую Торо нашел бы умопомрачительной, а я считаю весьма умеренной. Видимо, моим детям такой поезд будет казаться ископаемым времен ледникового периода. Мы несемся мимо Скалистых гор, вдали от щупальцев интернета. Я и мои спутники неспешно беседуем друг с другом, но, когда поезд проезжает мимо какого-нибудь городка, кто-нибудь подскакивает с места и кричит, потрясая мобильным телефоном: «Есть сигнал!» Весь вагон лихорадочно роется в карманах, извлекает телефоны и начинает читать, строчить сообщения и определять координаты нашего местоположения на цифровой карте. Но момент счастья недолог. Через две-три минуты сигнал исчезает, и мы снова оказываемся в глуши, где слышен только шелест канадских сосновых лесов.
* * *
Можем ли мы (я имею в виду человечество) долго помнить наше прежнее «я»? Можем ли точно помнить, как выглядело наше уединение? Не теряются ли некоторые вещи безвозвратно?
Мы знаем, что распространение письменности, выражаясь словами Гарольда Инниса104, «ограничило значение мифа и сделало греков религиозными скептиками». Мы также знаем, что «бессмертная незаконченность Платона стала невозможной» после того, как внедрение письменности стерло с повествований флер таинственности. Некоторые способности к восприятию определяются определенными технологиями, окружающими людей. Как устную культуру мы можем понять только через призму культуры письменной, так и письменную культуру мы в скором времени будем понимать только через призму культуры печатной. Как утверждает Элизабет Эйзенштейн, «сквозь покров листов печатного слова». Для будущих поколений прежние точки зрения, прежнее восприятие скрываются в тумане. Как можем мы понять, как видели мир наши предшественники, если смотрим на него через другие «очки»? Мы в полной мере не понимаем устную традицию, уничтоженную письменностью, и рукописную традицию, особенности которой стерты книгопечатанием. Мы не знаем, что мы потеряли. Так откуда же наши дети узнают, что исчезает сейчас, на наших глазах? На потерянную культуру снова будет накинута плохо проницаемая пелена. Возможно, культура эпохи до интернета будет восприниматься исключительно через монитор, работающий на сочетаниях нулей и единиц.
* * *
Ценность уединения неосязаема независимо от того, является ли оно лишь погружением в воспоминания или физическим одиночеством. Но из такого уединения все же можно извлечь нечто — пусть и незаметное, но конкретное.
Энтони Сторр105, писавший о поэтическом вдохновении, замечает: «Новые идеи очень часто появляются у людей в грезах, в состоянии между сном и бодрствованием». Мои любимые творческие личности, создавая великие произведения, казалось, пребывали в неприступной башне из слоновой кости. Я, например, думаю, что «джазовые» элементы, характерные для позднего периода творчества Бетховена, обязаны своим появлением его глухоте. Не явилось ли отсутствие посторонних звуков, освобождение от них, избавлением от шаблонов? Такая свобода нужна всем нам, чтобы мыслить и видеть самостоятельно. В самом деле, новое понимание действительности часто появляется в самые бездумные моменты нашего бытия — например, когда мы бесцельно смотрим в окно несущегося поезда или лежим на траве, глядя в синее небо. Такое понимание или переживание не может быть запрограммировано, его надо прочувствовать в состоянии отчуждения от мира внешних раздражителей. За несколько последних десятилетий ученые накопили результаты множества исследований, утверждающих, что мы очень хорошо реагируем на одиночество в небольших дозах. В деревенском уединении укрепляются наши умственные способности, снижается агрессивность, ослабляется склонность к невротическим реакциям, которые мы сами провоцируем, отказываясь от возможности хотя бы ненадолго оказаться предоставленными сами себе. Пространство нашей жизни, заполненное ныне технологиями, никогда не было бесплодной пустыней. В нем мы хранили волшебство наших душ, наши надежды и устремления.
Сенека говорил, что своими величайшими достижениями люди обязаны затворничеству. Тем не менее мы в подавляющем большинстве живем не в затворничестве, не в уединении, а в состоянии «беспокойной праздности», беспрерывно переходя от одного источника не всегда здорового любопытства к другому. Мы слишком много суетимся. В другом месте Сенека писал о «неугомонной энергии затравленного ума». Он призывал к уравновешенности и умению сделать решающий выбор:
Необходимо, однако, соединять обе эти вещи — одиночество и толпу — и находить себе убежище попеременно то там, то там. Одиночество заставит нас тянуться к людям, а толпа — к самим себе, и оба этих устремления послужат лекарствами друг от друга. Наше отвращение к толпе исцелится под воздействием одиночества, а скука от одиночества успешно вылечится в толпе.
Сенека, как Торо и Гульд, далек от мизантропии. Он лишь хочет, чтобы наши связи с людьми были полезными, осмысленными и целесообразными. Чтобы мы не испытывали страха перед перспективой побыть наедине с собой, со своим очаровательным «я».
Некоторые люди целенаправленно работают над сохранением возможности одиночества, отсутствия. В Японии существует клуб бездельников, пропагандирующий неспешный, размеренный образ жизни. Заседания клуба проходят в кафе «Медлительность» при свечах. В США существует фонд «Продлим настоящее». Этот фонд приступил к строительству в горах Западного Техаса часов, завода которых хватит на десять тысяч лет. Часы будут служить лекарством от одержимости быстрыми результатами. До сих пор в мире существуют женские и мужские монастыри, буддийские убежища. Программисты разрабатывают программы Freedom, Anti-Social и Pomodoro, призванные защитить пользователей от водоворота компьютерных отвлечений. Есть такие авторы, как Сьюзен Кейн, написавшая книгу Quiet, в которой размышляет о «силе интровертов в мире, который никак не может помолчать».
Но это, конечно, исключения из правила. Желание побыть в одиночестве, вылить ушат холодной воды на перегретую в непрестанной гонке голову нашего общества выглядит как мимолетное чудачество на фоне мелькания массы пестрых событий. Как и я, историк Нога Арикха позиционирует себя как счастливицу, «явившуюся не отсюда, а из времени, когда информация еще не была оцифрована». Она чувствует, что только положение стороннего наблюдателя (такое, как у нас — последних мечтателей) одно дает нам шанс мудро использовать интернет и цифровые СМИ. Это фантастическое положение иммигрантов в цифровой стране. Через пятьдесят лет мы вымрем, а вместе с нами исчезнет равновесие, о котором пишет Арикха:
Иногда я трепещу от восторга, глядя на это чудо... но временами прихожу в ужас от того, что означает зависимость от него — сведение всего богатства трехмерного мира к этому плоскому экрану... Куда делась неспешность, спокойствие, уединение, безмятежность? Мир, который был таким естественным в детстве, мир, представленный детскими книжками, рассыпается под стремительным натиском нового мира искусственного блеска... мира быстрого, громогласного, далекого от природы.
Мне думается, что Арикха, как и все живущие ныне люди, находится в пучине всеобщего перехода. Мы — немногие оставшиеся пока люди, умеющие переводить с языка «до» на язык «после». Это почетное положение — быть таким переводчиком, но нашу долю нельзя назвать легкой. Маршалл Маклюэн предвидел это неудобство:
Те, кто становится свидетелем прихода новой технологии — будь то алфавит или радио, — реагируют на это явление очень эмоционально, потому что на наши органы чувств сразу ложится повышенная нагрузка из-за расширения возможностей зрения или слуха. Эти изменения сталкивают человека с удивительным новым миром... Но настоящая революция начинается позже, и заключается она в длительной фазе «приспособления» всей личной и общественной жизни к новой модели восприятия, созданной новой технологией.